Ещё страничка - на окончательный вердикт

«Скучно жить, Яна. Неинтересно, лениво. Работа сама по себе, она приносит удовольствие от побед, уверенность в собственной необходимости, когда человек уходит от тебя довольным. Уходит, после того, как ты решил его проблему, и забывает о тебе раньше, чем о ней. Он не понимает, что ничего в этом мире не исчезает в никуда, и его проблема – не исключение. Он получает лист (или несколько) бумаги с более или менее пространным текстом, а его страхи, его боль, разочарование и ненависть перетекают в меня. Но он этого не видит. И не должен видеть.
Я сам выбрал себе профессию. И что с того, что не знал, чем это обернётся. Поздно уже. Чужие переживания стали моими. Они трансформировались, из них ушли имена, даты, цифры – остались только злость, стремление любой ценой отобрать, унизить, втоптать в грязь, остаться чистеньким, а других облить помоями. Эти гаденькие чувства мало кто в себе видит; в ком-то их почти нет; но те, в которых их нет вовсе, мне не встречались.
Но есть в них и другое, человеческое, почти неуловимое, но оттого ещё более ценное – желание восстановить справедливость (в субъективном, разумеется, понимании), стремление защитить своих близких, жажда покоя и света.
И как только работа заканчивается, покоя и света у них становится больше, а у меня – меньше. Больше десяти лет я пропускаю их страдания через своё сердце и отдаю им чистые ограненные камни уверенности в завтрашнем дне. Только бриллианты эти не уходят бесследно, они царапают породившее их сердце, вырывают его частички и заставляют его бесконечно кровоточить...
Поэтому мне больно было общаться с тобой в девяносто восьмом, ещё больнее – через пять лет, и невыносимо больно – сейчас. Я не единожды пытался пустить в свою жизнь человека, который мог бы стать родным, но как только чьи-то руки касались сердца, это напоминало прикосновение раскалённого железа к содранной коже. Только однажды, чуть больше года назад, я обрёл покой и, как казалось, счастье, рядом с лучшей на земле женщиной. Лучшей, потому что только с ней я не чувствовал страха, злобы, ненависти и боли.
Но прошло оказалось слишком большим грузом и вернуло всё на прежние места. Теперь я снова, как и много лет подряд, не нажимаю звонок, приходя домой, потому что дома никого нет, и дверь могу открыть только я сам, своим ключом, единственным ключом. Меня не встречает дурманящий аромат готовящегося ужина, не ждёт ласковый и своенравный кот, из окна дует, несмотря на заклеенные трещины в стекле, а на горизонте – только чужие балконы и снег на провалившихся крышах. И пустота, гулкая, живая, злобная пустота дома, в котором нет ни женщины, ни ребёнка.
Прости, Яна, что написал тебе об этом, но ты сама хотела всё знать, ещё с того первого раза, когда я не остался у тебя на ночь. В тебе нет изъянов, а ошибки молодости, оставившие следы на локтевых сгибах – что же? кто из нас не ошибался? - не в них дело. Дело во мне. Я не хочу отравлять твою жизнь тем. Что во мне накопилось. Никто не мог от этого защититься – только та, о которой я тебе никогда не рассказывал, которую упоминаю только сейчас. Ты всегда была любопытной девочкой, возможно, тебе захочется увидеть её: ту, которая заняла место, никому, кроме тебя, не предназначенное (как тебе всегда казалось).
Она будет сегодня там, где прошёл первый наш с тобой вечер. Подойди к ней и заговори о чём считаешь нужным, включая это странное письмо. Она мудрая женщина, она всё поймёт. Может, вы даже подружитесь...»

Кофе уже остыл, а Елена всё не могла оторвать взгляд от тетрадного листа со знакомым почерком. Слёзы стояли в уголках глаз, не решаясь пробить плотину женской гордости и хлынуть очищающим водопадом. Она чувствовала изучающий взгляд собеседницы, в котором всё больше пробивалось злорадство, крепко спаянное с сожалением и невыразимой мукой.
- Где он сейчас?
- На очередной квартире, где ж ему быть? Так же открывает дверь сам. Хотя иногда звонит в дверь – сам не знает, зачем. Ведь фотографии на столе звонка не слышат и ключей в руке держать не умеют. Только смотрят с улыбкой и нежность прячут – ох, как глубоко прячут! - в тёплых карих глазках, в слишком тёплых глазах. В Ваших глазах, Елена! - голос Яны сорвался на крик, - в твоих глазах, Леночка! Он никогда меня не любил, только мучил своей правильностью, своими принципами, дурью своей мужской! Мы не станем подругами, как он здесь написал, он никогда толком не понимал женщин. И вас не понял, и меня. Оставьте этот бред себе, я его ненавижу. Когда я хотела просто затащить его к себе, потом не хотела отпускать, мечтала быть единственной, быть лучше всех, хотела, чтобы он просто был со мной. И в этот Новый год я пыталась вернуть его, но он ничего не видит, кроме Вас... Берите его, если в нём ещё хоть что-то осталось от человека, спасите, если ещё успеете. Совсем скоро он превратиться в чудовище – такое же, каким сделал меня. Сделал своей дурацкой нежностью, ненужной заботой, в которой не было ни капли любви. Прощайте! И будьте счастливы, если сможете.»

- Мам, а Елена, это ты?
- Зачем ты опять бродишь по архивным папкам? Выключай компьютер и спи... Нет, конечно, не я, он не писал про реальность, она слишком груба для него. Спи давай, спи...
Она уложила дочку и вернулась в спальню. Он спал в обычной позе морской звезды, лежа на животе, мохнатый даже на спине, но беззащитный и улыбчивый во сне.
- Выдумщик ты, солнце, выдумщик неисправимый. У меня тоже для тебя новость есть, невыдуманная, - прошептала она, аккуратно скрестив руки на животе, - только скажу я о ней завтра.